Опубликовано: Март 22, 2012
Этот неожиданный июньКажется, пришло время вспомнить июнь 1941-го тем, для кого жизнь только начиналась
В июне сорок первого года мне было семь с половиной лет, и я активно собирался в школу: пенал с отточенными карандашами, тетрадки, букварь и чернильница-непроливайка были уложены в портфельчик. Тогда в первый класс принимали с восьми лет, мне не хватало самую малость – трех с половиной месяцев, и моя читавшая по складам мама уговорила директора: меня записали в порядке исключения. Теперь думаю, что в те годы просто было меньше формализма. Хочет – пусть учится.
Мы жили в городе, который незадолго до войны стал областным центром, но за свою не такую уж долгую историю успел трижды поменять название. Сначала был Елизаветградом, затем несколько лет Зиновьевском и, наконец, Кировоградом. Киров никогда в городе не бывал, но на главной площади ему воздвигли монументальный памятник в полный рост. Вряд ли я тогда знал, что за человек из железа стоит на большой площади, он мне нравился своей металлической, но доброй улыбкой.
В этом городе мы были людьми «не местными»: отец служил в НКВД, и в Кировоград его перевели из Донецка, который тогда назывался Сталино. Пожили мы и в гостинице, где я подружился со швейцаром, от безделья вышивавшим салфетки, и в трехэтажном доме с печным отоплением. Печки топились шелухой от семечек подсолнечника и давали жар, что твой донецкий уголь. Однажды мать рано закрыла заслонку, и мы все – мать, я и двухмесячный брат – так угорели, что, не приди ночью с работы отец и не вызови скорую, лишился бы он сразу всего семейства. За полгода до начала войны отец получил квартиру в новом доме, самом большом в городе, шестиэтажном! Здесь я и встретил войну.
Кажется, это был единственный на всю улицу дом, имеющий не просто подвал, но оборудованное бомбоубежище. Как только раздавались звуки сирены, в подвальное помещение спускались не только жители нашего дома, но и люди из ближайших малоэтажек, и там начиналось столпотворение. Обычно мама хватала на руки годовалого брата и мчалась по лестнице вниз, не оглядываясь, поскольку была уверена, что я следую за ней. Следовал я не всегда, чем и поделился со своим другом Андрюшей Василиной. Он жил на противоположной стороне улицы и тоже вместе с матерью прибегал в наше убежище. Он был старше меня года на два и среди малышни был самым авторитетным человеком.
Андрей нашел гениальное решение: спасаться от вражеских бомб мы будем в деревянном мусорном ларе, совсем новом и еще не успевшем провоняться. Его аргументация показалась мне безукоризненной: немцы жадные, расчетливые и не станут тратить бомбу на мусорный ящик. Конечно, я безоговорочно согласился, несколько ночей мы там отсидели, пока нас не застукала мама Андрея.
Тем временем дефицит мест в бомбоубежище был решен радикально, во дворе выкопали так называемую щель, а проще – длинный окоп, накрыли его двумя рядами бревен и засыпали землей для маскировки. Люди к сооружению относились недоверчиво, но прятались, куда деваться! Но когда одна бомба все-таки угодила в наш двор, взрывом разрушило кирпичный канализационный стояк, и все дерьмо хлынуло в эту самую щель. Можете себе представить, какие вопли неслись из этого подземелья, хотя серьезно никто не пострадал, а Василина радовался: мы в безопасном ящике, хотя и мусорном, но зато не в дерьме!
Город бомбили, но не очень долго. Досталось заводу «Красная звезда», выпускавшему сельхозтехнику, а заодно и району, где жили рабочие этого предприятия. Военный аэродром в четырех-пяти километрах от нашего дома накрыли в первые дни войны, ни одна машина в воздух так и не поднялась. Видимо, больше в городе бомбить уже было нечего, и немецкие самолеты, как по расписанию, где-то около пяти часов дня пролетали над Кировоградом очень высоко, редкие залпы зениток их не доставали. Взрослые говорили, что бомбят узловую станцию Знаменка, в сорока километрах от города.
Через город беспрерывным потоком ехали и шли беженцы, редко на машинах, чаще на телегах и пешком. Мы, дворовые ребята, носили ведрами воду, выпрашивали у родителей деньги, покупали маленьким беженцам пряники, пончики, конфеты-подушечки. Но я стал замечать, что ребят во дворе становилось все меньше и меньше. Отец не ночевал дома, забегал на пару минут и говорил матери, что скоро, наверное, придется уезжать куда-нибудь подальше. Я слушал и не понимал – подальше от чего?
Постучал в окно сосед по балкону, я вышел, и он вручил мне тяжеленную коробку. Сосед сказал, что мой дружок уехал с матерью к бабушке (слово «эвакуация» не произносилось, хотя я его уже слышал от родителей), и просил отдать мне свою коллекцию оловянных солдатиков. Боже, я обомлел! У меня их было меньше десятка, а у него полный набор: часовые, гранатометчики, пограничник с собакой и даже знаменосцы – предмет особой зависти всех мальчишек. Теперь у меня было в руках богатство, о котором я даже не мечтал.
А мама почему-то плакала, не переставая.
Наверное, была уже середина июля, когда приехал на своей эмке отец и мы поехали на вокзал. Я плакал навзрыд, прижимая к груди коробку с солдатиками, но отец решительно засунул их в шкаф и сказал, что мы скоро вернемся и тогда я наиграюсь, сколько захочу. На вокзале нас погрузили в темную теплушку, где уже было несколько семей, и поезд тронулся. Это было мое второе в жизни путешествие на поезде, ведь когда-то, в далеком детстве, я ехал из Донбасса в Кировоград, но то был пассажирский вагон, а я, видимо, был слишком мал для сбора впечатлений.
Откуда-то появились ящики, из которых соорудили стол, соседи доставали из чемоданов огурцы, вареные яйца, картошку – кто чем богат. Открывали консервные банки, бутылки ситро. Мама тоже выложила что-то на стол и теперь кормила братика из бутылочки с соской.
Но поесть мы не успели. Завыли все сразу – сирены, паровозы и самолеты. Один взрыв, второй, третий, загорелись вагоны соседнего состава. Мы стояли на станции Аджамка, отъехав всего километров семь от города. Открыли двери теплушки, взрослые передавали детей тем, кто уже успел спрыгнуть из вагона, и бежали подальше от пылающих составов. Мама тоже передала кому-то брата и что-то мне кричала, но я сидел на полу вагона перед накрытым столом и почему-то не мог пошевелиться. Передо мной стояла открытая банка с сардинами, я взял ее и стал есть мягкую рыбку руками, поливая колени маслом: на мне были короткие штанишки на помочах, до длинных я дорасту еще не скоро. Признаться, из всех рыб мне больше всего нравились сардины и еще шпроты, хотя ел я их, может, два-три раза в жизни. Когда я прикончил той же рукой и банку шпрот, все стало стихать, и люди вернулись. Только тогда я стал понимать, что меня сейчас будут ругать, а может, и надают по заднице за уничтоженные деликатесы. Но вопреки моим опасениям все бросились меня обнимать и целовать, будто я сохранил им вагон и имущество. И только мама отвесила мне подзатыльник и снова стала плакать. Теперь, наверное, от радости, что я цел, невредим и держу в руках две пустые банки.
Никого не убило, никто даже не был ранен. Сгорел соседний состав, но там людей вроде бы не было, а наш уцелевший паровоз стал толкать нас задним ходом туда, откуда мы и приехали. Говорили, что где-то впереди немцы высадили десант, дорогу разбомбили и деваться нам некуда.
Мы ночевали в своей квартире, спали в своих кроватях, я поиграл солдатиками, а знаменосца спрятал в карман.
Утром приедет мой папа, уже не на легковой эмке, а на грузовике. За рулем солдат с винтовкой, в кузове – соседи по дому, мать – в кабине с шофером, поскольку мой брат самый маленький в этой компании. Отец карандашом показывает водителю какие-то зигзаги на карте, тот кивает. Слышу дважды слово Сталино. Мы едем в город, где я родился? Ура, место моего рождения я знаю, а вот город совсем не помню, был слишком мал.
Немцы вошли в Кировоград 3 августа, мы успели уехать буквально за несколько дней до их вторжения.
По дороге в Донбасс нас пару раз обстреляли немецкие самолеты, но водитель успевал юркнуть в лес или какую-то посадку, да еще и замаскировать машину зелеными ветками. В Сталино мы жили в квартире приятеля, или, скорее, сослуживца отца. Народу тьма, я устраивался под обеденным столом, мне было хорошо. Во дворе дома, где мы остановились, на соломе спали красноармейцы. Однажды они внезапно снялись и ушли. Я порылся в соломе и нашел пахнущий маслом патрон от винтовки, это был мой первый военный трофей. Потом у меня много чего будет.
Позже я узнаю от матери, что отец отправил нас в Донбасс, считая, что немцам его не сдадут, ведь это уголь Мой отец знал немцев и Германию намного лучше других военных, вступивших в эту войну, я еще скажу о нем несколько слов. Но здесь он недооценил силу их напора, и мы с какой-то оказией получили его указание продвигаться в Сталинград. Он в записке писал маме, что этот город не сдадут никогда. И здесь не ошибся.
На окраине Сталинграда в поселке Бекетовка мы прожили весь остаток лета. Нам выделили под жилье целый дом: крашеные полы, несколько комнат. И ни стульчика, ни скамеечки, никаких признаков, что здесь жили люди. А жили здесь поволжские немцы, которых в первые же дни войны выслали в Казахстан. Карточек еще не было, эвакуированным выдавали продукты по спискам. Скажем, «Д» отоваривалось в четверг, а «Ж» в субботу. Мать записала нас на «Д», а себя на свою фамилию Жердева и ездила в город чаще, чтобы получать письма от отца. Как я ни просился взять меня с собой, она напоминала мне, что не может оставить брата, которому было уже полтора года. И только однажды мне повезло – понянчить брата взялась соседка. По сравнению с Кировоградом Сталинград выглядел великаном, но мама, как всегда, торопилась, и толком я мало что разглядел. Да и отоварились мы слабо: булка хлеба да две банки варенья из райских яблочек. Только вышли из вагона, а нам навстречу дети из поселка и кричат хором: «Тетя Маруся! Ваш муж приехал!»
Я не бежал, я летел, оставив маму далеко позади. Кажется, и расстались мы всего месяца три назад, но ведь теперь война, и время исчисляется совсем по-другому. Мы успели поменять два города, ехали на грузовике, в теплушке, сюда добирались уже пассажирским поездом, а он отступал с воинскими частями до Днепра, форсировали вплавь и только за Днепром обзавелся винтовкой и попал на переформирование. Теперь он служил в авиадесантном корпусе в Подмосковье на станции «Чкаловская», сейчас прилетел откуда-то из Сибири, где они принимали самолеты, и у него еще два свободных дня. «Только два?» – это у меня вырвалось как-то невольно. А он ответил просто, что целых два дня на войне – это очень много. Дом отцу понравился, но он сказал, что живем мы как цыгане – ни стола со стульями, да и спим на полу. И мы отправились с ним в город покупать мебель! Все-таки мой отец был большим оптимистом. На наше счастье был понедельник, магазины не работали, и мы вернулись ни с чем. А вечером мы его проводили на станцию. Он впрыгнул на подножку вагона, снял пилотку и махнул ею нам на прощанье. И это было прощание навсегда.
Несколько слов об отце, поскольку это ложится в тему. Сразу оговорюсь, что знаю о нем мало. Рано ушел из семьи, работал забойщиком на шахтах Донбасса, в НКВД пошел по комсомольскому призыву. В Кировоградском областном управлении внутренних дел работал начальником особого отдела (это контрразведка). В конце 1939 года получил назначение в советско-германскую комиссию по эвакуации лиц немецкой национальности с территории Бессарабии и Северной Буковины, где в самом начале ее работы был районным представителем, а в августе 1940 года стал заместителем главного представителя советской правительственной делегации. Между прочим, возглавлял эту комиссию бывший нарком иностранных дел Максим Литвинов, которого Сталин убрал с этого поста за его антигерманские настроения и симпатии к англичанам. Думаю, отец к этому времени имел звание не выше лейтенанта, в политическом смысле фигуры несопоставимые. Но, видимо, такие были времена.
У меня сохранилось два документа, два удостоверения: одно подписано заместителем наркома иностранных дел А. Соболевым, другое – Литвиновым. Это единственные бумаги, которые отец передал матери, когда на грузовике мы покидали Кировоград. То, что мой отец, общаясь с высшими офицерами Германии и десятки раз выезжая в Берлин и другие немецкие города, понимал, что война с немцами не за горами, мне говорили и мама, и его сослуживцы, с которыми я встречался после войны, будучи уже не ребенком. Но понимал ли он, какие масштабы эта война приобретет? Уже спросить не у кого. Но вот что мне теперь приходит в голову. Возможно, он предполагал, что мы можем попасть в руки немцев, и тогда эти бумаги могли сослужить нам некой охранной грамотой. Ведь кто были эти лица немецкой национальности? Крупные помещики, землевладельцы. Нет, думаю, настолько наивным он быть не мог.
Отец вернулся в Кировоград в начале сорок первого с медалью «За отвагу», упаковкой фланели, которую хотел использовать на портянки, а пригодилась на пеленки для брата, и целым чемоданом бенгальских огней. И еще немецкий радиоприемник, по которому будет слушать чаще всего Берлин и о чем-то думать и думать.
Сталинград, поздняя осень сорок первого. Мы на берегу Волги, на причале. Изредка подходят пароходы, и люди берут их штурмом: толпятся на узких сходнях с чемоданами в каждой руке. А начинается движение вперед, и человек теряет равновесие, чемодан летит в воду, но хозяин даже не смотрит, как тонет его скарб. Холодно, дождь, я хожу по причалу и собираю зонтики. Почему-то люди их бросают, насобирал уже пару десятков, предлагаю всем мокнущим, но никто не берет. Мокрых и голодных, нас подобрал плавучий госпиталь, который шел в Ульяновск без остановок. По-моему, маме уже было все равно, куда ехать.
Отец третий слева, в светлой гимнастерке, с медалью «За отвагу» на груди
По этой надписи на обороте снимка мы догадались, что это Сталинград, еще прифронтовой
В конце концов мы осядем в деревне в ста километрах от Уфы, сюда будут приходить письма от отца, и в одном из них напишет, что находится в городе, где мы недавно были в эвакуации, и мы поймем, что это Сталинград. Здесь он и погибнет в конце августа сорок второго.
В Кировоград мы вернемся через пять месяцев после его освобождения, почти два из них займет дорога все в такой же теплушке, с какой начиналась наша эвакуация. Только теперь уже без сардин и шпрот, а с кашей из концентратов, сваренной на костре во время остановок, которые длились днями и неделями. Сорок четвертый год, на Запад идут эшелоны с солдатами, танками, самолетами, и нашу теплушку цепляют, когда есть такая возможность.
Первый, кого я встречу в городе, сосед по мусорному ящику Андрюша Василина. Его отец, Петр Кириллович, секретарь Кировоградского обкома партии, депутат Верховного Совета СССР, в оккупации будет руководить подпольем. Его выдаст какая-то сволочь. Он будет отстреливаться, и немцы спустят на него свору овчарок. От их зубов он и погибнет.
По переписи 1939 года в Кировограде проживало всего-то 103 тысячи человек. Во время оккупации были убиты, замучены, умерли в лагерях и тюрьмах 72 тысячи. Вот такая статистика.
Война догонит меня еще раз через год после Победы: от лишений, болезней, а скорее, что не смогла пережить гибель отца, умрет наша мама. Ей было 32 года, отец на пять лет старше. Брата пяти с половиной лет усыновят в память о своем погибшем на войне сыне соседи по улице. А я отправлюсь в самостоятельное плавание по крутым волнам жизни. Но буду возвращаться в этот город еще не раз. И напишу и издам в «Молодой гвардии» повесть о маленьком мальчике и его жизни в освобожденном городе. Назвал ее «Прогулка за воспоминаниями». В былые годы я много писал о людях, что прошли ту войну. Искал их и писал. До тех пор, пока это еще было востребовано, а не стало просто датой.
Это тоже прогулка за воспоминаниями. Думаю, последняя.
От: Источник: Родная Газета 01.06.2011,
Похожие темы:
« Вернуться
|
