ЭГОЦЕНТРИК
"Смерть — это то, в чём человек не имеет никакого личного опыта", — сказал в своё время Евгений Всеволодович Головин. В конце текста, который оказался последним из написанного им, стоит вопрос: "Это смерть?"..
Тексты, подобные "Эгоцентрику", стали появляться у него во время работы над серией эссе, посвященных мифу. Он называл их гротески. Что скрывается за внешне видимым стилистическим хаосом подобного рода текстовых построений? На поминках по Головину очень хорошо сказал Александр Дугин: "Здесь тот случай, когда мне просто нечего сказать". И действительно, кто даже из достаточно близко знавших Евгения Всеволодовича дерзнёт говорить о нём что-то определенное и фиксированное, тем более дерзнёт однозначно объяснять его творческое наследие? Поэтому я попытаюсь говорить о Головиновских "гротесках", используя его же объяснения, зафиксированные в малоизвестной статье "Касательно понимания трудной поэзии". Статья эта была напечатана в Донецком литературном альманахе "Многоточие" двенадцать лет назад. Я только заменю слово “поэзия” словом “искусство”, расширив диапазон затрагиваемой проблематики.
Итак, касательно понимания Головина пусть скажет сам Головин.
"Понимание искусства, если таковое возможно, упростит ответ на следующий вопрос: существует ли в принципе какое-либо понимание (событий, друг друга, проблем личных, общечеловеческих и т.д.), или данная онтологическая категория катастрофически исчезает? Почему именно искусство, ведь совершенно ясно: искусство еще в начале двадцатого столетия перестало оказывать на массы даже минимальное влияние и утратило свою общественную функциональность. Отсюда вывод: если мы перестали понимать искусство, значит, что-то серьезное произошло с проблемой понимания вообще. Мы слишком спрогрессировали за полтора века. Первый этап — детеологизация, второй — дегуманизация. В середине XX века отношения между искусством и обществом можно расценивать, как развод по взаимному равнодушию. Но сейчас, при всё возрастающей механизации, которая проникла до сердцевины эмоциональной сферы, речь уже может идти не о междоусобице искусства и общества, а о катастрофе межчеловеческих отношений. Данное эссе, как, впрочем, и гротески в целом, представляет несколько уровней смутных неопределенностей, колебаний "от обмана к пламени истинному" в мире, где блуждает "герой" данного эссе; этот мир, похоже, совершенно замкнут и не имеет ничего общего с миром обычным. Но если мир данного текста замкнут, наше озадаченное понимание способно лишь кое-как проникнуть сквозь недоступность, распадаясь, рассеиваясь. Проще всего, разумеется, сказать: действие происходит в сомнамбулическом пространстве, стало быть, любая смысловая трактовка бесполезна, возможен лишь тот или иной вид герменевтического исследования. Интересующее нас эссе, это магия, фасцинация, удивительная попытка проникновения в качественно иные области бытия. И если внутренняя логика сложного текста не ясна, значит, проблема требует размышления более напряженного. При этом совершенно ясно, что мы проблему не решим, то есть нам не удастся более или менее удовлетворительная интерпретация текста. Наша задача скромнее: мы хотим составить "понятие" о данном тексте в том смысле, как этот термин объясняет Хайдеггер: "Понятие лишь тогда понятие (по крайней мере, в философии), "когда то, что оно "понимает", есть мера и путь вопроса. Иначе "понятие" — простая формулировка. Совсем не обязательно, чтобы при динамическом — прямом и постоянно возвратном — размышлении о тексте мы точно сознавали "меру и путь вопроса", хорошо бы просто оказаться в климате этого вопроса.
Итак, понимание трудного текста — процесс сложный, неторопливый, который никогда не заканчивается восклицательным знаком вывода. Мы удивленно чувствуем, что слово "понимание" и в данном случае обозначает нечто иное. Это вовсе не стремление нечто освоить и оставить, нет, это перемена жизненной тональности, точнее, попытка изменить жизнь. Подобные тексты трудны, потому что люди вообще перестали понимать, что такое жизнь, подменяя жизнь беспрерывным "самосохранением" от механизма ржавой смерти".
Сергей Герасимов
8 декабря в музее В. В. Маяковского (Москва, ул. Лубянский пр., 3/6) состоится вечер памяти Евгения Головина. Начало — в 19.00.
Я продрался сквозь кусты можжевельника к железной дороге. На отполированных рельсах расползалась луна. Затем она пропала — ее заслонила рваная багряная туча. Острая боль в исколотых руках напомнила — ведь я пробирался к лесному озеру набрать кувшинок. Зачем мне железнодорожные рельсы? Да и точно ли это железная дорога? Тихо что-то. Ухнула сова, застонала выпь, запилила незнакомая птица. Может, не птица, а медведь или бензопила. Скорее второе. Зачем медведю пилить на железной дороге? Берлога у него далеко. По рельсам бегали зеленые и красные огни фонарей. Зачем мне железная дорога, зачем бензопила ночью? Верно, домовой или интеллигент сооружают себе избу. Но зачем домовому изба? Интеллигенту понятно — для сокрытия от жизни, от собраний, отчетов, планов, командировок, от проклятых изобретений. А что рядом железная дорога — тоже понятно: на работу ездить удобно. Далековато, правда. Надо полагать, жена прогнала, а зарплату хочешь-не хочешь получай. Опасно, конечно, домовой его, как пить дать, ограбит.
А мне-то какое дело? Пусть каждый грабит, кого хочет, кувшинки целее будут. Я — эгоцентрик. А где же озеро? Гул поезда нарастал. Грохот, гудки, стук колес. Поезд проехал. Луна вышла и озарила окрестности. Вот и озеро — нежное, тихое, прозрачное, в кувшинках, лилиях, тростниках. Раскинулось посреди железной дороги — независимое, недвижное, надменное. Поезд промчался, не задев ни единой травинки. Я присмотрелся. Рельсы обрывались на одном берегу и продолжались на другом. Поезд перелетел либо переплыл, иначе было бы крушение со скрежетом, криками и подробностями. Тихо. Поезд проехал или нет? Озеро нежное, тихое, прозрачное. К озеру подошел инженер, вынул из портфеля консервную банку, буханку хлеба и удочку, повертел все это в руках, сломал удочку, бросил в воду, вдогонку бросил банку и буханку, подобрал портфель и поплыл через озеро строить избу. Плыл как-то странно, саженками, размахивая одной рукой с портфелем, из которого сыпались скрепки, документы, отвертки, шурупы и прочее.
Я постоял немного, думая пойти домой. Снова застучал поезд, а в озеро бухнулись две бабы в сарафанах — и давай нырять, искать инженерные пожитки. Поезд проехал насквозь, не задев даже ленточек на косынках. Они купались, визжали при всякой находке. "Не купишь ли, ласковый, гармонь?", — обратилась одна ко мне, протягивая губную гармошку. Сунул гармошку в карман, побрел домой. Думать. Лесное озеро на железной дороге — это тебе не бензопила и не инженер. Им, что — отработают да спать улягутся. Одна забота — домовой ночью пощекочет.
По дороге домой слово эгоцентрик пищало губной гармошкой. Что это? В книжках не прочтешь, а если и прочтешь, то про какую-нибудь ерунду вроде эгоизма. Правда, я и об этом понятия не имею. Эгоизм, эготизм, эготворчество, эгофутуризм. А у меня — эгоозеро? Хорошо еще, что не эголужа!
Хорошо бы знать, что такое "эго"? Эгоцентрик — тот, кто тащит все поближе к себе. "Всё моё ношу с собой". По дороге домой я увидел, как двое пьяниц тащили манекен. Либо на свалку, либо к себе на завод, чтобы инженер увидел, что в цеху работают трое. Инженер. Тот инженер всё своё растерял в озере, сейчас, поди, и бензопилу утопил. А что? Будет в озере рыба-меч! Но я, эгоцентрик, не хочу в своем озере бензопилы. Первое приближение к понятию: эгоцентрик не прост и не жаден. Если я поймаю крысу, то подарю оную кому угодно, хоть ближнему, хоть дальнему, хоть в бедный зоопарк. А если подарят, к примеру, автомобиль? Подарю двум пьяницам, пусть возят свой манекен. Приоденут его начальником, и вперед! А если их оштрафуют и посадят? Не о том я думаю, не о том. Эгоцентрик ничего не имеет и ничего не хочет иметь. Просто он видит и воспринимает то, что хочет видеть и воспринимать. Когда-то я видел картину, на картине изображалось лесное озеро. Понятно, не моё. Не такое странное посреди железной дороги. В чем я убежден, что моё озеро — не мираж. Я хоть сейчас могу вернуться и застану его на месте. Откуда такая уверенность? Не знаю. Но тогда законы природы полетят к черту!
Я боялся возвращаться домой. Кто знает, что я там застану? У меня неладно с восприятием, надо полагать. Да нет, вот очевидно знакомая улица, во дворе — очевидная веревка с мокрым бельем, мимо прошел очевидный нищий, клянча на пожар. Я мимоходом поинтересовался:
— Вам зажечь пожар или потушить?
— И туды и сюды, чтобы, значит, трещало больше.
— На, возьми, лучше на музыке поиграй, — и сунул ему губную гармошку. Он запиликал изо всех сил. Между нами раскинулось лесное озеро.
— Ой, беда. Надо звать Ваньку-водопроводчика. Ты что, гражданин, водяной?
Я отошел, ошеломленный. Ступил ногой в озеро, отпрыгнул, опасаясь замочить ногу. Но она, то есть нога, удивилась ложному движению, ощутив обычный асфальт. Я остановился, растерянно оглядываясь. Озеро молчало, неподвижное и равнодушное. Вероятно, миражи и прочие порождения глаз не имеют отношения ни к ногам, ни к рукам. Я нарочно потрогал пальцами поверхность — она была твердая, гладкая, только внутри что-то гудело и бормотало. Если опять поезд, то верно метро. Или ремонтные работы. Или какое-нибудь чудовище ворочается во сне. А почему бы и нет? Наука пусть себе отрицает, что хочет, эгоцентрику сие безразлично. В это время пролетело нечто, задев меня ботинком по голове. Похоже, осьминог. Точно. Голова седая, восемь ног, аккуратно зашнурованные, болтаются в воздухе, сшибая белье с веревки. Ты, малый, сшибай да не очень! Они тут за всякий пустяк забирают. Ладно. Мне бы лучше о себе подумать. А то окажусь в дурдоме с осьминогом да с нищим, доказывай там чего-нибудь. А нищий где? Вон за ним подъемный кран приехал, он сидит в ковше да напевает:
Куделечки, эх, кудельки,
Водку пили, эх, у реки…
Этот про своё. Может, тоже эгоцентрик? А страшно домой идти. Если на улице такие страсти, дома, надо полагать, кавардак с требухой. А мне что? Лягу с книжкой "Уравнения и так далее", притворюсь умным, брови нахмурю и усну. А зачем мне домой? У меня дома отродясь не бывало. Зашел куда-то, нажал какой-то звонок. Открыл инженер:
— А, привет, эгоцентрик! Заходи, супу поедим. У меня как раз Никодим в гостях. Доходяга. Со смеху помрёшь. А меня с работы сняли. Работяги откуда-то привезли манекен, посадили на мое место, а мне сказали: "Чапай! Этот хоть пить-есть не просит".
За столом сидел пожилой импозантный господин, судя по посадке, метра три ростом. Наверное, брат того осьминога. Суп он ел как-то затейливо: тарелка простояла в холодильнике месяца два, так он легонько стучал молотком, отлетевшие ледышки ловил сачком и запихивал в рот.
— Здорово, эгоцентрик. На, подкрепись, — протянул мне сачок с супом, — я тут в Ижевске был, не город — мечта! Они там небоскребы из змей делают, братан мой с ними дружит, шоколадом кормит. Весь город, говорит, обкусанный ходит. Вот бы тебе туда. Поставил бы ванну с патокой, разбогател. А то посередь железной дороги озеро устроил. Так недолго и в милицию загреметь. Супцу еще настрогай, Вась.
— Озеро, озеро, — не то наяву, не то во сне пробормотал я.
— Ты еще скажи спасибо, — хлопнул меня по плечу инженер, — что бабы вёдрами всё твое озеро расхлебали. Аккурат там авария вышла, воду отключили. Генерал приезжал на митинг, орал про нашу славную ирригацию, а на железную дорогу, мол, плевать. За это его в истопники перевели.
— Я тебе вот что скажу, Вась, — оторвался от супа Никодим. — Ты сначала аквариум себе купи, а потом в политику лезь. А то, как мой братан. Забрался на столб свет чинить, а отвертку забыл.
— Так при чем тут аквариум?
— Дело простое. Аквариум купи, наложи туда всякой всячины — ну там килек, гаечных ключей, топор, кислой капусты, денег не забудь, рубля три, проволоки моток…и к завхозу.
— Где я тебе возьму завхоза? Какого завхоза?
— Не шуми. Придешь с товаром — завхоз всегда найдется. Да хотя бы мой братан или этот, — он кивнул на меня, — эгоцентрик.
Я почувствовал внезапный прилив злобы:
— Не путайте меня в ваши воровские дела! Где мое озеро?
— Чудак человек, — усмехнулся инженер, — сколько в твоем озере воды?
— Не знаю. Тысяч десять литров. Может, пятнадцать…
— Как же тебе без аквариума? Воду-то чем черпать будешь? — удивился Никодим, брат осьминога. — У братана рук нет, одни ноги, много он тебе перетаскает? Да еще за ботинками следит, чистюля. Я, сам видишь, инвалид, суп с трудом есть могу, инженера с работы попросили. Самому придется на водохранилище топать. Года за два перетаскаешь.
— А ты, друг любезный, — подмигнул мне инженер, — спроворь еще одно озеро. Чего тебе стоит, эгоцентрику?
— Да я забыл, кто такой эгоцентрик!
— Так посмотри в словаре. — Тут разъярился Никодим: — Ты посоветуешь! Я полистал, хотел узнать, что такое баба, так там сказано: "смотри арабские сказки". А их томов двести. Давай лучше в жмурки поиграем.
Никодим резко встал и пробил головой потолок. Упал кирпич и разбил тарелку с супом — ледышки засыпали пол и всю мебель. Инженер взял телефонную трубку:
— Алло, милиция! Опять Никодим буянит! Суп разлил, телевизор разбил, теперь на кирпиче кота вздумал жарить. А у меня профессор в гостях, эгоцентрик. Ну да, из центра…
— Ловко ты их, Вася, — захохотал Никодим и меня локтем подтолкнул. — Да ты не боись, это у него шутки такие. Телевизора-то у него сроду не было, а телефон лет пять отключили, говорит так лучше: ты орешь, а там сопят… А насчет аквариума ты зря: воблу развести или огурцы засолить — первое дело…
Туман стлался среди вековых сосен, струился, обретал цикломеновые силуэты. Зелено-золотые стрекозы старались его облетать, но иногда задевали, испуганно взмывали вверх, путаясь в многослойной паутине, отчего метались тени едва слышного хрустального звона, и осыпались одуванчики, и без того озабоченные озорством цикад. Туман любил тишину, чуть нарушенную воображаемым, замирающим звукопадом травинок и насекомых, взбудораженную на секунду самодовольным гудом шмеля. Туман любил тишину, когда ветерок, слегка окрепнув, сдвигал его влажные полосы, обращал их в облачные клубы и обещал скорое падение листьев. Сосновые иглы падали целеустремленно, будто зная в овраге место своего прибытия; бледножёлтые осиновые листочки, шустрые и вертлявые, повинуясь капризам ветерка, толкаясь и мешаясь, укладывались нехотя и беспокойно, готовые сорваться в никуда; кленовые листья, оранжево-малиновые, причудливо вырезанные, деловито и медленно садились на свой листодром.
Иногда ветерок срывался ветром, и сердце леса начинало угрожающе скрипеть. Деревья трещали, согнутые кусты ворошили папоротники, лежалые хворостины норовили изуродовать тропинки. Но этот переполох не касался тумана. Он изгибался, медлительно плавал, постепенно сжимаясь и плотнея. Потом ветер спал, но это нисколько не потревожило тумана. Он, казалось, жил своей жизнью, исчезал в зыбких едва заметных пещерах, живых и мертвых одновременно, напоминающих ленивый лабиринт: извивы его то рушились, ломаясь зеркальными гранями, в которых отражались немыслимые деревья, то строились трепетным калейдоскопом, где мерцали опалы, рубеллы и лунные камни. Голова кружилась, воображение путалось, очарованное невероятным сиянием тумана. За этим сиянием мрачнела угрюмая зелень леса, словно подернутая сепией. Ни птицы, ни зверя. Туман очевидно выжидал необходимый предел молчания. За ним, за этим пределом, вероятно, начиналось рождение озера. Слои тумана заполняли овраг до краев. Но странное дело. Туман обволакивал меня, спускаясь в овраг, но руки и лицо оставались сухими, хотя листья со дна стремились вверх, словно поднятые водой. Пальцы свободно шевелились, чуть медленней, чем в воздухе. Что это за субстанция? Что вообще происходит? Где я? Вспомнились строки Бальмонта:
Хорошо меж подводных стеблей:
Бледный свет…тишина…глубина…
Это сон? Это смерть? Это эгоцентризм?
Евгений Головин
